Из воспоминания монахини Ефремы (Синяевой), насельницы Вознесенского Оршина монастыря (к 100-летию со дня рождения). Часть II
Арест отца
Папа с отцом настоятелем Михаилом и диаконом Михаилом немножко послужили в Мешковской церкви и их оттуда всех забрали в ОГПУ.
Духовенство арестовали в 1937 году в одну ночь с 23 на 24 мая, на другой день увезли неизвестно куда.
Ночью к нам домой пришли работники НКВД. Сделали обыск, он растянулся на всю ночь. Следователи у нас в комнате перебирали всё, все шмотки перетрясли, что-то искали.
Милиционер вежливо сказал: «Батюшка, пройдёмте с нами». И рано утром, папа накинул пальтишко, лёгонькое такое, в холодных сапожках пошёл, а мы с мамой остались дома и как две глупые ждём – вот-вот папа завтра придёт, а никого нет… папы нету. Его ни завтра, ни послезавтра нет. Приходят жёны-матушки и говорят, что всех священников уже увезли. Матушки провожали своих мужей-батюшек, дали им тёплой одежды, продуктов. А нашему-то папе ничего мы не собрали, потому что только ждали его. А мой бедный папочка сказал: «Передайте привет моей Ангелиночке!» – и вот матушки принесли мне от папочки этот привет. Тогда всё духовенство в Лодейном Поле обобрали. После обысков священников арестовали и содержали под стражей в I-следственной тюрьме в городе Ленинграде. Расстреляли всех священников и папиных сослуживцев – отца настоятеля Михаила, диакона Михаила, обновленца отца Иоанна. Всё кончилось.
Тогда всё время, каждую ночь пропадали люди. Утром встанешь, уже этого нет. На другое утро встанешь, другого нет… А ночью – тук, тук, тук, тук – конные. И так мягонько, ничего такого не говорили, не ругали, а потом – батюшка пойдёмте с нами. Так вот, наших-то батюшек, наше духовенство мы ждали, ждали долго. До десяти лет ждали. Высылали тогда ссыльных в восточные лагеря, и мама даже запросы делала. Ей писали, что Антон Данилов выслан в дальневосточные лагеря. А когда появились документы следствия, узнали, что всех священников Лодейного Поля через три месяца расстреляли, в том числе и папу расстреляли.
После ареста папы маме нужно было каждый день ходить в НКВД для отметки, в течение года. Моя мамочка, как жена «врага народа» ходила в НКВД до самой смерти..
Без папы
В Лодейном Поле я училась в средней школе до 9-ого класса, потом мама меня перевела в медицинское училище. После папиного ареста мы прожили в Лодейном Поле только год, в 1938 году из НКВД маме вручают распоряжение на «свободную» выселку – куда хочешь уезжай.
Мама не знает, куда ехать, мы с мамой, как два птенца, ничего не знали, потому что жили всегда за папиной спиной. Поспрашивали у некоторых, подсказали, что можно поехать в Торжок Калининской области. Поехали в Торжок, с собой знакомые дали маленькие записочки с адресами: может, они первые дадут вам приют. В поезде пока ехали, всю дорогу плакали. Когда мы приехали в Торжок, по записочкам и рекомендациями нас даже в дом не пустили. Время было такое страшное, люди всего боялись.
Торжок
Мама говорит: «Ангелина, надо же тебе специальность получать, я ж не могу тебя кормить, трудно». Как только мы приехали в Торжок, чтобы мне иметь хоть какую-нибудь специальность, я сразу пошла в медицинскую школу. Я ходила на занятия, а мама ходила по улицам, где бы нам найти какое-нибудь жилище. Две недели мы жили в «Доме крестьянина». Потом нашла мама на первую руку очень неприглядное жилье в подвале. У многодетных Марии Егоровны и Илья Семёновича со старухой матерью Верой пятеро маленьких детей. Нищета, грязь и прочее. Нам маленькую комнату они уступили. Помещение сырое, неудобное, даже туалета не было, бегали в сарай. Приходишь, а уже маленький Вовочка на наш стол слазил и хлеб держит. Стоит Вова такой счастливый, говорит: «Хеб!» – и показывает мне наш кусок хлеба.
В Торжке я с отличием окончила медицинское училище.
Меня направили в райздрав помощником санитарного врача. Потом в Тверь, на специализацию в областную лабораторию – решили из меня химика-лаборанта сделать. В Торжке у нас была лаборатория на базе городской больницы. Сказали, что надо бактериологическую лабораторию создавать, а тут санэпидстанцию начали открывать. Меня в неё перевели. В ней нет никого оборудования, надо всё доставать, а доставать трудно. Да я ещё девчонка глупая – боюсь, но всё, с помощью Божией, потихоньку наладилось.
Меня послали в командировку, а мама переехала с этой квартиры на другую. Потом мама стала снова искать жильё и нашла. В Торжке мы много квартир сменили.
Мама подрабатывала на разных низких работах: в няньках, на огороде. Из-за сильных переживаний мамочка очень плохо спала. В Торжке ходили в единственную оставшуюся Власьевскую церковь. Познакомились со священниками, и маму взяли на должность псаломщика в село Прутня. Тогда не было таких людей-то, с которыми можно служить. Сначала в подполье служили, а потом стали церкви открывать.
Война
Началась Великая Отечественная война, враг быстро наступал. К нам в Торжок бежали со всех мест беженцы. Я, по молодости, сначала особенно никак и не переживала: война и война, она нас сначала и не касалась, где-то там воюют. Выйду на улицу, посмотрю на небо – зенитки бьют, слышно – стреляют, в небе чёрные пятна. Но я и не думала, что война – это такая страшная вещь. Немец шёл и шёл на нас, а потом как налетели фашисты на Торжок! Бомбили наш старинный город сильно-сильно, особенно запомнились две страшные бомбежки. Торжок сразу же пострадал после первого авиационного налёта. Мы из укрытия после бомбежки бежим – смотрим, на улице стол стоит накрытый скатертью с едой, а от дома ничего не осталось, он развалился после налёта. Как люди ели, так всё и осталось…
Днём я на работе в лаборатории, а мама дома. После бомбёжки побежала узнать, мама-то жива или нет. Слава Богу, жива родимая! Население заставляли рыть окопы, чтобы в них и прятаться. Во время немецкого налёта мама – в окопах, а я – в подвале (у нас на работе в санэпидстанции был хороший подвал). Мы бегали во время бомбёжки с работы в подвал, да ведь все равно… Только чтобы себя успокоить. Враг бомбил, никого не щадя. Сначала летит один немецкий самолёт, потом другой. Летали они всё в ясное время, а когда облака, то не видать сверху ничего на земле – и самолетов не было. Так мы и смотрели в окна: какое небо? Рады, когда были облака. А потом однажды как налетели самолёты – это только мы на работу пришли – несколько часов бомбили, такие страшные бросали немцы бомбы, они могли, куда хочешь, попасть. Попадёт бомба рядом в здание, земля дрожит, все кругом воет… Но вот всё кончилось – тишина. Мы были Богом хранимые.
Второй авиационный налёт на Торжок был ночью. На самолёты фашисты вешали прожекторы, город ими весь освещен, и начинают сбрасывать на нас бомбы. То ночью сбросят зажигалки (зажигательные бомбы), и они осветят, и бомбят. Старушки от взрывной волны вылетали из окон домов и прямо падали в городские канавы, там в них и молились. Ой, как страшно ночью было… Потом как налёт, так мы стали бегом прятаться в ближайший лес.
Испугавшись войны, мы с мамой бежали в деревню Сахариху, рядом там деревня Быльцино, а в Сахарихе жил тайно батюшка отец Леонид. Он прятался от властей, так как в ОГПУ стоял на учёте. Хороший был батюшка, малоросс по национальности. Батюшка Леонид ещё до войны приходил к нам в гости в Торжок, он чувствовал, что будет тяжело, и говорил: «Приходите ко мне, когда нельзя будет жить в Торжке». От немцев мы ушли из Торжка к нему в деревню Сахариху, и он нас принял. Слава Богу, немцы до нас 17 километров не дошли. Деревень Сахарих было несколько, в старой Сахарихе служил другой батюшка – отец Владимир. Я только один раз в войну его видела: шёл по дороге старенький священник, и отец Леонид мне сказал, что это отец Владимир, но служб уже тогда в старой Сахарихе не было – церковь закрыли. А в деревне Сахарихе, где мы с мамой и жили во время войны, церкви не было. Была церковь через речку напротив нашего села в селе Прутня, слава Богу, и до сих пор стоит.
Познакомились мы там с маленькой (низенького роста) женщиной Зоей из Торжка, муж её был на фронте, а она осталась одна с тремя детьми. Маленькая Ниночка – на руках, вторая, Валя, за подол держится, идёт за матерью, третья, Галя, сзади бежит. В Сахарихе сначала мы остановились у отца Леонида, а потом ушли в брошенный последний дом, в нем спала я на полатях. Зоя с доченьками поселилась рядом с нашим домом. Батюшка маленьких девочек Галину, Валентину и Нину окрестил. Надо было прокормить троих деток и себя. Зое было тяжело со всеми детками ходить за подаянием, кусочки собирать на целый день, и она оставляла среднюю Валечку в пустом доме. Мы, конечно, с мамой Вале еду приносили. Войдём в дом, а Валечка сидит, такая маленькая, как ангелочек, смотрит на нас и нам молча нежно улыбается. Батюшка Леонид тоже к Валечке заходил и жалел её, маленькую. Девочка Валечка очень рада была батюшке, увидит его и смеется. Такой Валечка ребёнок хороший, как её маленькую и одинокую было жалко! Война кончилась, и я не знаю дальнейшей их судьбы.
Священник Леонид был очень интересный, активный в духовной жизни. Время было страшное, мало того, что война была. Батюшка, живя в этой деревни, прятался от властей, но, к сожалению, как только он ни прятался, сотрудники ОГПУ выследили и расстреляли отца Леонида.
Шла война, а думаю: «Что ж я всё в Сахарихе живу, стаж-то мне медицинский не идёт». Я пошла задними дорогами в Поведскую больницу – хоть в неё устроиться. Меня в Поведской больнице знали, знала меня старинный фельдшер Анастасия Степановна, а врач Сергей Васильевич Синёв в ней лежал, умирал («Сергей Васильевич — сын Поведского батюшки Василия, родился в Поведи в 1891 году, был интересным человеком. Учился в Новоторжском духовном училище и Тверской духовной семинарии. Осознав призвание врача, поступил на медицинский факультет Варшавского университета и закончил его в 1918 году. Во время Гражданской войны содействовал борьбе с голодом в составе Красного креста. С 1923 года работал врачом в старой Поведской больнице, организовал лабораторию и готовил клинические анализы. В 1926 году он окончил специальные медицинские курсы в Ленинграде и стал организатором лаборатории в Торжке. В 1941-42 годах вновь трудится в старой Поведской больнице» – из книги Семёнова А.Ю. «Покровский храм в Поведи»)
Сергея Васильевича в больнице я навещала. Он мне давал задание по лаборатории: «Вот ты сделай то и то». А у нас ничего не было, никаких реактивов. Я приду к нему, а он спрашивает: «Ты сделала этот анализ?» Говорю: «Нет». Сергей Васильевич начинает меня ругать, говорит: «Ах, ты какая лодырница оказалась!» А я плакать начинаю, лягу на лавку и плачу — я ведь совсем еще была девчонка двадцатилетняя, такая вот бояка. Не «проходная» я, чтобы где-то чего-то достать. Сергей Васильевич мне говорит: «Ищи реактивы и действуй!» Что мне делать? Я не знаю, да и боюсь. Реактивов нет у меня, я и не работаю, только числюсь лаборантом в больнице. В больнице зубной доктор Тамара Григорьевна принимает и лечит, у неё бормашина, а у меня нет возможности делать лабораторные анализы
Сергей Васильевич болел, я его старалась часто навещать. Он был сын священника, очень хороший, и как человек, и как терапевт. Когда я до войны болела и лежала в больнице в хирургическом отделении у его жены Валентины Ивановны Синевой, так Сергей Васильевич ко мне ночью приходил смотреть температуру. Просыпаюсь, смотрю: Сергей Васильевич стоит возле меня уже с градусником.
Сергей Васильевич всё угасал, и его не стало 15 апреля 1942 года. Хоронили дорогого Сергея Васильевича в поле на новом кладбище, а у Поведской церкви уже не хоронили. Я его провожала в последний путь. Чудом приехала проститься с фронтового госпиталя его жена Валентина Ивановна – вдруг говорят: «Валентина Ивановна идёт!» Она в шинели, быстрым шагом подошла к своему мужу. Упала на колени и со слезами прощалась со своим любимым Сергеем Васильевичем навсегда. Какие они были хорошие, мы смотрели на них и плакали. Это было холодной весной.
В Великую Отечественную войну все медики были мобилизованы на борьбу с вшивостью, и меня с зубным врачом Тамарой Григорьевной послали бить вшей. Тогда рассылали по участкам со вшивостью бороться. Я была несмелая, одна ничего не могу. Со смелой Тамарой Григорьевной ходили по деревням. Были мы с ней и в Большей Вишенье, а в стороне Малая Вишенья. Это было далеко-далеко. Мне уже заранее страшно было, как я приду в дом к людям и скажу: «Снимайте с себя рубахи и остальное». Тамара Григорьевна такая энергичная – что хочешь, сделает и скажет: «Так разжигаем керосинку или плитку, ставим сковороду, снимаем одежду и трясём её над раскалённой сковородкой! Снимайте рубахи – буду их проглаживать утюгом!» Люди снимают рубахи, и вши падают на раскалённую сковороду и прыгают они на ней. Это было опасное дело.
Ржев во время войны был уничтожен. Когда фашисты перестали бомбить Торжок, и когда опасность миновала, мы вернулась в Торжок. Многим жить было негде, во время войны дома были разрушены или сгорели. Я устроилась в свою СЭС, мама псаломщицей в село Петропавловское. Власти в войну выдавали хлеба по 400 граммов, а служащим – 700 граммов. Я была служащей, и мне давали хлеба 700 граммов, да мамины 400 граммов, нам и хватало…..
Мама
В Торжке с мамой прожили 10 лет. Мама познакомилась уже с местными священниками и верующими людьми. Батюшки приглашали её псаломщицей к себе в церковь. Мама жила в селе Петропавловское и служила в церкви Петра и Павла у отца Сергия Дмитровского, ходила каждые 10 дней в ОГПУ на «отметку». И вот в 1948 году мама пришла последний раз отмечаться в ОГПУ и ей предъявили бумагу – маме вторичная выселку в Казахстан в Боровое. Не очень моя мамочка расстроилась, собрала маленький сундучок, но, конечно, она не ожидала этой бумаги. Я проводила её до Москвы, посадила на поезд до Кустаная. Там маме удалось хорошо устроиться. Она взяла с собой швейную машинку и обшивала бедных жителей, за это они мамочке помогали. Мама даже присылала мне посылки с топлёным маслом. В Казахстане люди держали коз, так как там росло много травы. Мама в ссылке сблизилась с местными православными христианами, участвовала в церковных службах. Службы проходили в домовой церкви. Маму там так полюбили.
Через два года я съездила в Казахстан навестить маму, посмотреть, как она живёт. Как я решилась на это? Но Бог помогал. Путь туда был нелёгкий. Последние 300 километров на зерне в попутной машине по степям Казахстана в обществе двух мужчин – шофёра и рабочего – но Бог меня хранил. До мамы на машине меня не довезли, сняли меня с машины и говорят: «Вот иди по этой тропинке». Я и побежала по ней. И нигде ничего не видно, только дикие козы бегают. В конце концов стали видны какие-то строения. Ну, значит, деревня или что, не знаю. Прибежала в первую избушку спросить, а мама тут и живёт. Два дня я побывала в гостях у мамы. Расставание было очень тяжелое, навсегда. Провожала меня мамочка, сидя на завалинке своего дома-землянки, стоял он на краю деревни. Я пошла быстро, не оглядываясь, пешком до Борового. Путь был мне знакомый. Ругаю себя: «Надо было побыть дольше у неё». Мамочка письма мне писала каждую неделю, и я ей конечно отвечала. Я оставалась в Торжке и прожила в нём всю жизнь.
Мне прислали телеграмму, что мама 25 мая умерла. Хлопнулась я на траву – осталась я совсем одна! Такой мир большой, а я такая маленькая, маленькая. И родных никого не было, мне было очень тяжело. Скончалась моя мамочка, Анна Александровна в 1951 году в 57 лет, через три года после ссылки в Казахстан.
Из Казахстана мне прислали письма все облитые слезами, с очень тёплыми соболезнованиями и хорошими воспоминаниями о покойной маме. Мамины по Казахстану знакомые так её жалели. Мама и по церкви безотказно им помогала – там немного было таких специалистов, она знала, как служить, и машинка швейная у неё была. Всё бедноту она обшивала. Они её хоронили со священником, отпевали и очень тепло о ней вспоминали. Вот не знаю, могилы-то я маминой не знаю теперь как она там…
