По каким механизмам работает наша психика, пытаясь адаптироваться к меняющемуся миру, рассказывает клинический психолог, специалист по сопровождению утраты, сотрудница фонда поддержки вдов «Словом и делом» Елена Картавенко.
Когда умирает близкий человек, мы напрямую соприкасаемся со смертью, с конечностью жизни. Но в том, что касается недавней пандемии COVID-19 или текущей геополитической ситуации, наши переживания не такие явные. Есть последствия, с которыми мы сталкиваемся лицом к лицу в своей обычной жизни – скажем, это изменившиеся ценники. Но есть такие последствия, о которых мы только подозреваем, не вполне осознаем, не можем пощупать, измерить, оценить. Но тем не менее они на нас тоже давят.
Потеря – это когда мы теряем что-то значимое для самих себя. Это может быть какая-то вещь, возможность, ощущение, что угодно. Например, нынешняя ситуация тесно завязана на нашу идентичность. Мы горюем не столько по миру, в котором были ИКЕА, H&M и McDonald’s. Мы горюем по тем друзьям, с которыми мы раньше сходились во мнениях, а теперь нет.
В состоянии стресса то, что связано с убеждениями, становится очень значимым. В таких случаях человек защищает не просто идеи, а самого себя.
Потому что нам важно, чтобы хотя бы что-то оставалось стабильным. Чтобы добро было добром, а зло – злом.
При потере ориентиров, безопасности, доверия процесс горевания происходит по той же схеме, как и в случае с потерей значимого человека.
Прежде всего, надо принять и осознать, что мы действительно понесли утраты, и это необратимо. Нашей прежней жизни уже не будет.
Вторая задача – отреагировать, прочувствовать горе: печалиться, злиться, переживать вину и обиду. Это уже происходит, но зачастую чувства остаются неосознаваемы, потому что и потери в каком-то смысле абстрактны. Мы не сталкиваемся с напоминаниями близко и непосредственно – как вдовы, которые натыкаются на тапочки умерших мужей.
Утрата нашей прежней жизни размазана по времени, и она еще продолжается. Каждый день новые новости, новые поводы для горевания, новые изменения мира. Длящаяся неопределенность усиливает стресс, неудовлетворенные потребности нарастают, неизвестность продолжается. Поэтому нужно переформатировать свои ожидания и стратегию адаптации. В последние месяцы в соцсетях часто вспоминают слова Виктора Франкла о выживании в концлагере: «Первыми сломались те, кто верил, что скоро все закончится. Потом – те, кто не верил, что это когда-то закончится. Выжили те, кто сфокусировался на своих делах, без ожиданий того, что еще может случиться». Это и есть адаптация к стрессу: я могу влиять только на то, что здесь и сейчас, это мой вклад в то, чтобы изменившийся мир был немножко лучше и добрее.
В первое время после 24 февраля кто-то компульсивно мыл посуду, кто-то готовил еду, кто-то делал покупки. Это варианты такой реакции. От меня зависит, будет ли чисто и комфортно. От меня зависит упорядочивание хаоса вот на этом участке жизни.
Когда я делаю что-то, что приносит конкретный результат, у меня вырабатывается дофамин, у меня появляются силы. Когда я закупаю что-то впрок, я обеспечиваю себе какую-то стабильность.
Второе: в нас заложено стремление объединяться, когда трудно. Это механизм выживания, подпитка ресурса. Проговаривая наши потери вместе с единомышленниками, мы осознаем их, признаем их значимыми и невозвратными и в конечном итоге принимаем.
Важно общаться экологично, безоценочно. Когда человек говорит, как ему тяжело, что именно он переживает, и никто никого не обесценивает, не пытается склонить на свою сторону.
Мы нуждаемся в признании нашей травмы со стороны, другими людьми. Чтобы кто-то понял нас и сказал – да, это действительно тяжело и по-настоящему больно.
Когда есть признание горя, начинаются попытки вернуть себе субъектность. У всех людей это происходит по-разному. И вот то чувство стыда, о котором говорят сейчас очень многие, в том числе стыда за переживания об утраченной жизни, это тоже попытка вернуть себе субъектность. «Я чувствую вину, значит, я существую. Я есть».
Когда энергии остается меньше, стресс выражается другими способами. Например, человек впадает в своего рода анабиоз. Он не может переработать избыток информации, память и внимание начинают тормозить. И если человек уходит в отрицание, отказывается смотреть новости, что-то обсуждать – это не инфантилизм, а защитная реакция.
Защитной реакцией может быть и постоянное листание новостных лент: информационный поток становится своего рода фоном, который помогает мозгу работать. По тому же механизму, кстати, могут работать игры, даже простенькие, по типу «три в ряд».
Когда совсем нет сил, нервная система истощена, люди начинают уходить от контактов. Им хочется закрыться, окуклиться, завернуться в плед и чтобы никто не трогал. Тогда нет сил даже на общение, ведь взаимодействие с людьми, а особенно с чужими эмоциями, это очень тяжело с биологической точки зрения.
Так же бывает и при потере близкого человека. Кто-то начинает что-то делать, а кто-то говорит, что вообще ничего не хочет. Реакция может быть любой, и это нормально. Главное, чтобы не было застревания. Есть медицински обусловленный срок в две недели, когда что-то должно меняться. Если же человек непрерывно плачет, лихорадочно что-то делает, лежит лицом в стенку и т.п. дольше двух недель, это уже говорит о том, что нужна поддержка психиатра и, возможно, медикаменты.
Реакции не могут быть хорошие или плохие, они могут быть тяжело или радостно переносимые, но нам не должно быть стыдно за свои чувства. Другое дело, что мы существуем в социуме. И проявление наших чувств может задевать и ранить других людей.
Имеет смысл стараться осознавать свои реакции, оценивать их с социальной точки зрения и стараться корректировать. Потому что чувства – это одно, а действия – уже совершенно другое.
Как невозможно требовать полюбить кого-то, так невозможно и перестать чувствовать то, что чувствуешь. И если кому-то стыдно за свое чувство, то, что можно с этим сделать – это признать, что да, у меня вот такое чувство есть, и разобраться с тем, почему именно это чувство и с чем оно связано. А кнопки, чтобы его выключить, нет.
В нынешней ситуации длящегося стресса важно разрешать себе быть дисфункциональными: я понимаю, что у меня сейчас нет сил, значит, я вхожу в режим энергосбережения, я предъявляю к себе меньшие требования.
Например, на консультациях вдов в фонде «Словом и делом» мы напоминаем женщинам, потерявшим своих партнеров, что они сейчас не в порядке. Что не стоит пытаться равняться на себя прежних, взваливать на себя огромные задачи. Придет время – силы появятся. Сейчас не надо. И все же, если на это есть силы, не стоит застревать в своей дисфункциональности.
Чтобы восстановиться и прийти в себя, чтобы что-то менять и делать что-то значимое, нам просто необходимо помнить, что травма – это только часть мира. А сам мир огромен, и в нем есть много прекрасного, и мы в нем есть.
Горе смещает угол восприятия мира и нас самих. Мы смотрим на все через свое страдание. И потерявшие любимых женщины самоидентифицируются через свое вдовство. Но кроме «Я-вдова» есть и другие «Я», на которые можно опереться. Скажем, «Я-журналист», «Я-мама». Вспомните о своих субличностях и ролях, которые были у вас в прежней жизни. Это поможет заново собрать свою личность и понять, что горе есть, оно никуда не девается. Но оно только часть меня.
Не стоит запрещать себе думать о прошлом. Если мы обращаемся к тому, что было «до», значит, какая-то потребность в этом есть. И потом, память ведь помогает нам переживать потери. Как мы справляемся с горем? Вбираем в себя тот объект, что потеряли, и он становится частью нас, остается в долговременной памяти. Тогда потеря считается пережитой. Сейчас мы еще только адаптируемся к ситуации. Еще невозможно толком говорить об осознании и принятии потери. Важно только не застревать в процессе.
В “Дарах смерти” Гарри Поттер идет к Волан-де-Морту с камнем бессмертия в руках. Он выпускает камень из рук, решается на жертву – и в этот момент появляются бестелесные проекции его близких. Гарри спрашивает – вы будете со мной? И его крестный отвечает, что они всегда с ним, в его сердце. Его близкие стали частью его самого.
Горе не проходит, пока то, что мы утратили, не становится частью нас самих, частью нашей истории.
В том числе поэтому мы, например, не можем по-настоящему переварить то, как наш мир изменился из-за пандемии. Нам нужно выйти из ситуации, начать относиться к ней как к истории, чтобы как следует осознать, отрефлексировать, оплакать.
Как понять, что я адаптируюсь, не застреваю? Если я что-то делаю. Если динамики нет, значит, я замер. Это самое тяжелое, даже на уровне физиологии.
Психологи МЧС знают, что, если люди проявляют агрессию, плачут, даже смеются – это норма. А если человек замер, его надо аккуратно из этого состояния выводить, это ненормально, в таком состоянии нельзя находиться. От этого начинают разные органы страдать, может быть нарушение работы внутренних систем организма. Иногда это сразу заметно, скажем, кровоток ухудшился, и человек в обморок упал. А иногда последствия приходится разгребать очень долго.
Еще важный момент – когда человек попадает в травму, он смотрит на мир из травмы, у него искажается реальность, сбоит восприятие. И в этом моменте важно понимать, что невозможно строить какие-то перспективы и делать прогнозы. То, что сейчас можно делать – это делать то, что мы можем делать, какие-то повседневные вещи, на которые можно опереться. То, что в данный момент от нас зависит.
Вера ТИХОНОВА,
коллажи Дмитрия Петрова,
Милосердие.RU
