У Валентина Берестова был поэтический дар — говорить о вещах духовных и важных нормальным языком
Отнеситесь к стихам Берестова
как можно серьёзней.
Так никто не умеет.А. Ахматова.
Однажды в «соборной», то есть в застольной священнической компании, где ведутся самые различные, в том числе полушутливые, разговоры, с непременными историями, анекдотами и пространными поучениями, мне припомнилось и я прочитал берестовское четверостишье:
О Божия Матерь,
О Матерь Христа,
Храни папу с мамой,
Меня и кота.
И пусть он поймает мышь,
Которую Ты не хранишь.
Сотрапезники этой псевдонаивной строфе тогда улыбнулись, кто-то определил её как «вполне миссионерскую», а один «маститый» протоиерей с богословским чувством юмора возразил: «Как это «не хранит»? Конечно, хранит, — и, выдержав паузу, подмигнул «соборянам», — для кота хранит!» Так впервые в, казалось бы, наивных детских стихах Валентина Дмитриевича для меня обнаружилось их духовное измерение. Чуть позднее, и это было уже настоящее открытие, прочитал:
Если хочешь пить, то колодец копай.
Если холодно станет, то печь истопи.
Если голоден, то испеки каравай.
Если ты одинок, то чуть-чуть потерпи,
И потянутся путники по одному
И к воде, и к теплу, и к тебе самому.
Чеслав Милош говорил, что «чтение поэзии оберегает от многих ошибок». Следовательно, погружаясь в стихотворение, мы — а в случае со строфами Берестова, прежде всего, детская часть нашего мира — учимся и мыслям, и поступкам. Происходит это без назиданий, благодаря уже одной музыке звучащей строфы. Валентин Дмитриевич — поэт лишь условно «детский», таковым, можно сказать, «назначенный», и писать о нём следует серьёзно и с благодарностью, той самой, что мы испытываем к своему первому учителю «начальных» классов, который, как и поэт, задавался вопросом:
Что делать, чтоб младенец розовый
Не стал дубиной стоеросовой?
Наум Коржавин, многолетний друг, «детским поэтом» Берестова не считал: «У него было много «стихов для детей», но он имел какой-то странный успех. Подлинный и странный. Странный, потому что большинство литераторов, причём честных, хороших, к нему относились недостаточно серьёзно… и ещё он был человеком точной нравственной структуры: понимания формы, понимания нравственности… У Вали был вкус во всём, в нравственности тоже».
Соизмеряйте цель и средства,
Чтоб не дойти до людоедства.
Или:
Не льните, милые, к элите
И перед нею не юлите.
У Берестова-учителя был поэтический дар — говорить о вещах духовных и важных нормальным языком. Он излагал свои мысли ясными словами, помещая в, казалось бы, игровой стихотворный размер с помощью прозрачных, запоминающихся образов то, что всегда «лежит на поверхности» и, увы, легко забывается.
Например:
Любили тебя без особых причин
За то, что ты — внук,
За то, что ты — сын,
За то, что малыш,
За то, что растёшь,
За то, что на папу и маму похож.
И эта любовь до конца твоих дней
Останется тайной опорой твоей.
Он любил юмор, шутки. Его фотопортреты совсем не «про поэта», литератора. Берестов писал сказки, мог спеть собственную песню про войну, которую помнил, виртуозно выдать «детское переложение» III-й главы «Онегина»:
Всего милее для Татьяны
Природа, няня и романы.
Но, как мы видим из письма,
Онегин дорог ей весьма.
Отчасти величина человека, его личности и творчества, измеряется отношением к нему тех, чьему слову и творчеству мы доверяем, а также «общих учителей». С ним дружили или приятельствовали Наум Коржавин, Григорий Кружков, Наталья Трауберг, Всеволод Пудовкин, Булат Окуджава. Его «обучали» Надежда Мандельштам, Лидия Чуковская, а литературными наставниками были Анна Ахматова и Корней Чуковский. Валентин Дмитриевич не становился диссидентом, но когда начались гонения на Даниэля Синявского, письмо в их поддержку подписал. Он был неизменно вежливым, обходительным, а это, как замечал П.А. Вяземский, — «признак человека благонадёжного и образованного».
В 90-е ему пришлось превратиться в настоящего трубадура, то есть зарабатывать на жизнь исполнением песен. От нищеты перестроечных десятилетий, которая многих, прежде всего, учителей, «выламывала», лишая профессионального достоинства, а часто и жизни, он запел, — не «Лазаря», а в телепрограмме Эдуарда Успенского «В нашу гавань заходили корабли». Это помогло просуществовать до 1998 года, когда (1 апреля) он скончался, практически завершив, вместе с супругой Татьяной Александровной, работу — свой главный филологический труд «Избранное по словарю В. Даля» (опубликован — в 2001-м).
К этим годам принадлежит и его замечательное, по печальной точности, наблюдение: «Раньше поэты говорили: «Я помню чудное мгновенье — передо мной явилась ты». Потом наоборот: «Я помню чудное мгновенье — перед тобой явился Я». А теперь поэту вообще никто не нужен, и он пишет: «Я помню чудное мгновенье — перед Собой явился Я»». На первый взгляд, Берестов рассуждал о поэте, его эстетическом выборе и предпочтениях, но на самом деле речь идёт о личности, не о её конфликте с миром, не о трагедии, а, скорее, предстоянии. Кстати, его безусловный литературный авторитет — бельгийский автор Морис Карем, которого Берестов много и успешно переводил, — считал, что поэт — это тот же учитель, только возраст его учеников самый разный. И отметки выставляет не он им, а они ему». Учитель замечателен не тогда, когда у него всё правильно и полезно, а когда понятно, и не односложно просто, но именно «ясно»:
Розы в свете морозного дня,
У могилы стою на ветру,
И впервые утешит меня
Мысль о том, что тоже умру.
Валентин Дмитриевич Берестов — «нетипичный советский писатель», поэт взрослый, детский, «всехний» (Чуковский) и христианский, поскольку в его стихах не просто мудрые слова о добре, милости, любви к миру, красоте и книгам, но в них присутствует тот самый библейский Покой, мир субботнего дня, гармонии и защищённости человека Божией Благодатью. Гавань, защищённая морскими скалами и зелёной горой от стихий суши и воды, про которую он сочинял, и в которую всё так же не перестают «заходить корабли» маленьких и взрослых читателей.
Александр Шабанов,
настоятель церкви в честь святителя Арсения,
епископа Тверского г. Тверь
