(1939 – 2013)
Восемь лет назад, 30 августа 2013 года в Ирландии умер Шеймас Хини. Он отошёл к Богу у себя на Родине, в предместьях Дублина. Из Священного Писания мы знаем, что ТАМ, где он теперь, никто не же-нится, не выходит замуж, не ест и не запивает виски «Гиннессом». Но, быть может, в тех краях сочиняют, точнее, продолжают сочинять, ис-пользуя иные звуки, и одна из небесных наград заключается не только в блаженном пребывании на «лоне Авраама», но и в сложении песен для новых слушателей. И если для поэтов у Господа в самой главной библиотеке устроен особый уголок, скажем – зимний сад, оранжерея, то именно там Хини теперь почитает что-нибудь из последнего, земного, своим учителям – Каванаху, Элиоту, Одену; друзьям: Милошу, Бродскому – и выслушает суждения всех ирландских филидов, от древних дней до Александра Кармихаэла.
В день кончины Шеймаса Хини мне сообщили об открытии ожидаемой ирландской визы. В паспорте появился круглый синий штемпель посольства с неизменной кельтской лирой. Символы других стран – зверобоги, птицы, слетевшие со страниц Бестиария, – пафосны и уродливы, а лира, чей изначальный первовариант выставлен в Тринити-Колледже столицы Изумрудного острова, звучит, как песня-пропуск из древнего ирландского стихотворения: «Пойдём со мной, друг дорогой, плясать и петь в Ирландию». Теперь нужно было лететь, только без радостной музыки, как посещают дом дальних родственников, ещё опечаленных утратой, с тихой заупокойной молитвой.
На девятый день я отслужил панихиду по новопреставленному поэту-католику (есть в третьей части Требника «последование» за усопших неправославных христиан). А уже чуть позднее была и сама Ирландия, горы Уиклоу, Глендалох, где перед входом в Собор святого Кевина (VI век) под огромной зелёной елью, рядом с деревянной статуей преподобного выставлена наклонная табличка со строчками Хини:
Есть притча про святого и дроздов:
Святой молился, стоя на коленях,
Крестом расставив руки и застыв
В усердном размышлении, как вдруг
Дроздиха на ладонь к нему спустилась,
Снесла яйцо и храбро угнездилась…
(Пер. Г. Кружкова)
Далее в упомянутом тексте следует пересказ известного чуда от-шельника, который, не шелохнувшись, так и простоял, покуда гнездо, свитое в его руке птицей, не покинули вылупившиеся птенцы. Над до-линой двух озёр завис октябрьский туман и, редкий для Ирландии, миг абсолютной тишины, ввиду молчания птиц. Моросил дождик. Паломники подходили к святому и читали:
… Вообразим себя на месте Кевина.
Он грезил ли о чём всё это время?
Иль рука стояльца, затёкшая от кисти до плеча,
Жестоко ныла? Мог он чуять пальцы?
И пустота незрячая вползла ль
В его глаза, стерев цвета и даль?
Один, в глубоких отражаясь водах,
Стоит святой, шепча: «Господь воздаст».
Нет больше тела – лишь одна молитва;
И птицы, и поляна – всё ушло,
И этих вод названье позабыто.
Нет Хини. Кто-то придёт «вместо», поскольку мы верим в доброту Ирландии, милость святых и в то, что кто-то должен прийти. Так устраивает Бог.
Со времён Амергина, первого ирландского поэта до-патриковых столетий, изобретателя рифмы, кончина певца – событие не только грустное, но трагическое. На Изумрудном острове поэзия – служение. Там не менялись эпохи классицизма и романтизма, «золотые» с «серебряными» веками не чередовались. Поэтов было много. В устные века — каждый третий; но Господь выбирал одного, и та самая лира передавалась из рук в руки. В годы английского геноцида её прятали между зелёных холмов Тары, в башнях Клонмакнойза, подвалах Кэшела, укрывали на Арранах. Так она попала в руки У.Б. Йейтса. Когда умерли он и Джойс, пришёл Каванах, место которого потом занял Шеймас Хини.
Нобелевский лауреат, он, когда не стало его друга – поэта, награждённого той же премией, Чеслава Милоша, – написал стихотворение «Уход»:
Я склонил голову вместе со всеми…
Подошёл к алтарю, принял Святые Дары,
Вернулся на место, закрыл глаза,
Совершил благодарение и, когда опять
Открыл глаза, время как будто пошло с нуля.
(Пер. Г. Кружкова)
Эта «точка отсчёта» мне была явлена в книжном магазине Килкенни, где читающие ирландцы устроили стенд-выставку книг поэта. С большой фотографии Хини тепло озирал сутолоку супермаркета, и если напротив него были полки, помеченные надписями «История», «Бестселлеры», то слева располагались «вино-еда», а справа таблички «Спорт-отдых».
Кельтский поэт Ирландии, или ирландец в поэзии Европы. Кельтом он был не в национальном, религиозном, но, скорее, в культурном смысле. И если Йейтс признавался, что «рождён фанатиком», то Хини о ране Ольстера пишет с болью и вызовом, поскольку она лежит на сердце:
Падает занавес Империи,
Но слово «британец»
Глубоко вонзилось в аборигена,
Словно Артуров меч.
Но дивитесь, коль я не рад этой чести.
Знайте – мой паспорт ирландских цветов,
И никто из нас не поднимет бокал
За здравие королевы…
Пить Хини отказывается, но проклинать или звать к оружию не станет:
Я был пограничной канавой, томясь
Невозможностью примирить берега.
Это, конечно, он про политику, войну. Но и про жизнь вообще, ту, что «примирил» здесь, в Килкенни. Теперь «его шёпот поддерживает людей». Когда читаешь Хини – просыпаешься. Не так, как случается очнуться, услышав колокол или гром, а – сон, словно сам по себе, отступает перед звуками тихой, тонкой мелодии:
Когда ты вошла, мы остались одни,
Время встало на якорь твоей улыбки.
Входит ещё и Он. Правда, теперь Он принимает. Наша христианская надежда вдохновляет к мысли, что поэт слышит разговоры о себе, происходящие здесь, читает русские статьи при участии специальных ангелов-переводчиков, например, Трауберг, Пастернака или, вполне возможно, ему и так уже «всё понятно»; как говорила Цветаева, «умершие всеязычны».
Хини считал, что «поэзия есть искусство, которое стремится ухватить ускользающие смыслы и соединить их с нашим повседневным опытом», привлекая к этому опыту «смыслы», прикровенно существующие в старых текстах. Он, используя льюисовскую метафору, «проветривает мозги ветром давних книг». Для чего перевёл и стал известен как поэт, придавший новый голос, казалось бы, вдоль и поперёк освоенному «Беовульфу». Его англо-саксонский герой имел колоссальный успех в Европе, а Штаты, судя по продажам, словно познакомились с ним вообще впервые. С древнеирландского Хини «транслировал» кельтскую легенду о вечном скитальце, полуптице, получеловеке. Безумном Суине. Блуждающий вдоль берегов Шеннона, между болот Коннемары и выходящий к озёрам того же Глендалоха, Суини был своего рода Вергилием поэта; «…присутствовал со мной с самого начала и помог освободить душу от висящего на ней долга», – говорил Хини. Такая терапия писателю-поэту необходима, и для читателя её опыт, в виде высочайшего художественного качества, – подарок, или, точнее, бескорыстный дар. И сами стихи при всём этом:
…суть звери горние; их пыл
И ярь – от солнца.
Они сидят и бьют хвостом,
Глядят и дышат жарким ртом
На стихотворца.
Из английской и ирландской литературной традиции вырос Хини. За его спиной стояли Шекспир и Йейтс, но автор «Воздушного корабля» и «Человека из Толлунда» выбирал не только поэтический язык, но и религиозный знак христианства. Оставаясь католиком, он внимательно и печально смотрел на прошлое древнеирландской Церкви и разглядел в ней гораздо больше старого Каванаха.
В анналах Клонмакнойза есть рассказ:
Однажды братья собрались в моленье –
Как вдруг явился в воздухе корабль.
Он плыл над ними высоко; но якорь,
Влачась на длинном тросе, зацепился
За створки алтаря, и судно встало.
Один смельчак спустился по канату,
Чтоб якорь высвободить… да куда там!
«Не подсобим – он здесь у нас утонет», –
Сказал аббат. Монахи подсобили.
Корабль поплыл; матрос полез обратно
Рассказывать о чудесах глубин.
Всё верно. В смысле – существует такое предание, как и сам Клонмакнойз, основанный в VI веке святым Кираном. Там высокие каменные, кельтские «с кругом», резные кресты VIII – X веков, башня-библиотека донорманнских нашествий и при входе деревянная статуя перегрина, странника, что равнозначна поэту, «плачущему о грехах Ирландии». В 15 километрах от Клонмакнойза находится Клонферт (VI в.), обитель святого Брендана Мореплавателя, там же и могила преподобного. В кафедральном Соборе, с правой стороны окончания нефа, перед самым алтарём, на стене каменное изображение русалки – запечатлённый фрагмент одного из вариантов «Navigatio st. Brendani», в котором рассказывается о проповеди ирландских монахов жителям морских «глубин». У Хини всё: умно, немного волшебно, музыкально, парадоксально, то есть по-ирландски. Он считал, что «ослепительные вспышки новых технологий грозят сжечь тонкий озоновый слой культурной традиции и поэтики; культурная элита, враждебная варварству, должна уподобиться Энею, посадившему себе на плечи родного отца и прихватившему, сколько получилось, должной утвари». С такой поклажей не страшно покидать ни Трою, ни Ирландию, поскольку последняя – наравне с языком – часть судьбы как дара Божия. Под сердцем и в памяти Инишмор, Монастербойз или развалины августиновского аббатства в пригороде Кэшела. Эта зелёная земля с чересполосицей камня, торфа, болотин и вросший в неё монастырский крест, о древности которого и подумать трепетно; скалы Мохер, перевёрнутая лодка-келья из Дингла – не призраки, но участники истории, как и сам поэт..
А в графстве Килдар, среди развалин древнего монастыря святого Колум Кила (святого Коламбы), возвышается ещё один каменный кельтский 3-метровый крест IX века. На плоскостях столба, несущего запечатлённое кругом Распятие и трапециевидное основание, высечены сцены из Священного Писания Ветхого и Нового Заветов. На одной стороне Даниил со львами, на другой хлеба Евхаристии и бегство Святого Семейства в Египет, на третьей – апостолы и так далее. Просто, понятно. Можно читать, пересказывать, добавляя свои мысли, эмоции. Сочинять, как это и происходит с проповедником или поэтом. Поскольку рукописная Библия была дорогой и редкой Книгой (Хини говорит: «… и звали
Псалтирь в Ирландии с почтеньем Кáтах,
«Воительницей» – ибо перед боем
Три раза ею обносили войско».), а фрески на стенах северо-западных храмов не прожили бы более года влажных холодных зим, – для проповеди Слова был изобретён собственный язык. Оно воплотилось в камне. Самое важное из Священного обретало форму при помощи материала, далёкого от тепла, цвета и – малоизящного. Но «это» содержание форму подчиняло. Хини про это знал, чувствовал. С известной долей ирландской насмешливости и лёгкой самоиронии в одном из интервью он рассуждал:
– Я хотел бы быть (если не стал человеком) могильным камнем, на который раз в году падает солнечный луч. В Ирландии есть такое очень древнее захоронение. Один раз в 365 дней, 21 декабря, луч солнца попадает в маленькую расщелину между камнями, уходя на глубину в 20-30 метров. К тому же в английском языке есть рифма ду-ум-ву-ум: могильный камень и утроба. Меня бы эта рифма вполне устроила.
– Не печально? – спрашивает его интервьюер.
– Ну почему? Солнышко светит, травка зелёная растёт, люди приходят посмотреть. Хорошо.
Оказавшись в Ирландии, я не мог не отправиться к этому «захоронению». На расстоянии 5 километров от всемирно известного Нью-Гренджа находится вторая часть неолитического сердца Острова, дохристианский Наут. Их датируют 3200-ми годами до н.э. Теперь привлечённые баснословной древностью туристы смогут узнать о достойном поэта желании Хини. Странно, но в Науте вспомнилось пушкинское:
И хоть бесчувственному телу
Равно повсюду истлевать,
Но ближе к милому пределу
Мне всё б хотелось почивать.
Кстати, в той вышеупомянутой «библиотеке» Горнего мира Хини может обсудить эти темы не только с Александром Сергеевичем, но и его другом, Петром Андреевичем Вяземским (о котором мог знать от своего друга, почитателя князя-поэта – Иосифа Бродского), чья мать, урождённая О’Рейли, была ирландкой. Вот уж действительно:
«Счастье этой земли, что взаправду кругла,
Что зрачок не берёт» (Бродский. «Ночной полёт»).
Ирландцы говорят, что «когда Бог сотворил время, Он сотворил его много». Точнее сказать – достаточно, по крайней мере, для того, чтобы суметь, без крайностей и неврозов, в творческом и духовном напряжении прожить, озвучив мелодией мысли и осветив вокруг себя пространство «боярышниковым фонарём»:
Не ослепляя яркостью гирлянд,
Но призывая каждого хранить
Свой скромный фитилёк самостоянья…
На сороковой день, мы в это верим, человек оказывается перед лицом Божиим, и тогда происходит своего рода определение «фитилька», личности, завершившей свой земной путь. С ирландского Шеймас (Shamus) – «выживший». Можно сказать – и «спасшийся».
Чайки кричали в морском порту, где Хини когда-то прогуливался с Бродским. Шумные птицы и теперь не умолкают над белыми яхтами залива. Этот бойкий выводок занят добычей пропитания, как и тысячи дублинцев, не помышляющих о существовании и беседах двух поэтов, пересекающих дорогу от пирса к тракам причала. Позабывшие всё, кроме своих и чужих стихов, парадоксальных суждений о роли языка в истории выживания человеческой души древнего и современного мира, они теперь ступают по иным набережным, откуда брезжит свет их боярышниковых фонарей.
Протоиерей Александр Шабанов, настоятель церкви святителя Арсения Тверского
Тверь
